Выхожу на Невский - навстречу люди. Это было всегда и, наверно, будет. Я один из них, и хвастаться нечем: Кто есть часть толпы, тот расчеловечен.
Мы змеимся вперёд, к очагам культуры, Я чешуйка этой змеиной шкуры. Обвиваем кольцами Исаакий, Кто года считает по ним, кто знаки.
Наконец, меня отпускает Каа. В десять вечера свет уже вполнакала. Петербургские сумерки не снаружи - Непонятно как проникая в души,
Остаются там ещё две недели... Или месяц... Полгода, на самом деле. Всё о’кей, говорю себе, всё в порядке. И полгода рифмую потом в тетрадке.
Здесь не помнят, что делать с адреналином. Здесь тоска считается лёгким сплином. Здесь пропитан Бродским любой эпитет. Я сижу в кофейне, мой кофе выпит.
(на основе реальных событий) Ахиносеев проснулся на лавочке возле какого-то кафе на 25 октября, бывшей Никольской. По тому, как тряслось его узкое, сухое тело, понял, что на улице зябко. Он с интересом понаблюдал за ознобом, потом успокоился. Тёмные люди, кутаясь в поднятые воротники, торопливо шли мимо. Дворник в нелепом жилете колол ломом заскорузлый, оставшийся с февраля лёд. Робкое мартовское солнце пробивалось сквозь редкие облака... ну, и так далее, подумал Ахиносеев и прикрыл глаза. Он был не писателем, но человеком начитанным. - Дворник! Эй, татарин! Скажите, какое сегодня число? - спросил он вежливо. - Я таджик! - весело отвечал дворник. - А число сегодня шестое. Март месяц. Март. И закивал в подтверждение нехитрых этих слов. Ахиноссев посильнее запахнул чёрное пальто. Витька Гринвич подарил ему это пальто, когда немножко умер в декабре от тоски. Вылетевшая было из тела душа замешкалась, потом опустилась к земле и прошелестела: "Забирай!" Ахиносеев скинул брезентовую робу, стащил с не остывшего ещё Гринвича пальто, натянул на свои колючие плечи и уже не снимал. - Рафинаду не будет? - поинтересовался Ахиносеев у пробегавшей мимо студентки. Та вскинула брови, шарахнулась, побежала дальше. - А кипяточку? - спросил он у пожилого усатого господина в фуражке и шинели с барашковым воротником. - Чьто? - спросил человек с сильным грузинским акцентом. - Я говорю... - начал Ахиносеев и вдруг икнул. Господин в шинели улыбнулся. - Товарищ Сталин! - прошептал Ахиносеев. - Я балшой учионый! - гордо сказал Сталин. - В языкознаньи знаете вы толк... - по инерции продолжил Ахиносеев. - А ви? - спросил Сталин. - А что я... - Ахиносеев махнул рукой. - Простой советский заключённый... Сталин широко засмеялся и ушёл в сторону Кремля. Ахиносеев тут же забыл о нём. Он стоял на остром ветру, вокруг худых его ног вилась позёмка, слеза прожигала очередную дорожку в правой щеке. Левая давно уже была изрыта глубокими оврагами и каньонами, по ним можно было изучать историю и географию. И если бы у Ахиносеева было зеркало, он бы сразу понял, что земля - круглая. А на Северном полюсе зимой всегда шапка. - Скоро весна, - сказал Ахиносеев. - Уверен? - насмешливо спросил Гринвич. - Нет, конечно. - Тут не бывает весны, - напомнил Гринвич. - Знаю. - Тогда зачем попусту болтать? - Мечта нужна. Гринвич пожал плечами. Он стоял рядом и смотрел на Ахиносеева. Ахиносеев смотрел на людей. Люди ни на кого не смотрели - просто шли. Как вчера, как позавчера, как неделю и месяц, и год, и десять лет назад - шли, шли и шли. - Да это же мертвецы! - радостно осознал Ахиносеев. - Наконец-то, - вздохнул Гринвич. - А я тогда кто? - Кто хочешь, тот и ты, - сказал Гринвич и пошёл в сторону жизни.
Ну, здравствуй, столица, я твой преданный гость! Торчу на Красной площади, как из табуретки гвоздь. Таскаюсь по твоим равнодушным музеям, Привычно исполняя в них роль ротозея.
А там - такие же страдальцы преклоняют колени Перед искусством - москвичи в первом поколении. В ТЦ - обязательно, на десерт - в Ленком, И думают, что овладели московским языком.
О Москва, столица всех моих несбывшихся мечт! Я ведь ехал к тебе, неся мир, а не меч, Ходил весь расстёгнутый - вместо тройной защиты, А у тебя тут девяносто процентов - зашитые!
Двадцать лет, Москва, я - "уважаемый гость", Но в глотке твоей не застрял, словно кость. Ты любого, не заметив, проглотишь и переваришь, А потом, как положено - "спи спокойно, товарищ!"
Ты не веришь слезам, но и улыбкам не веришь, Лимиту понаехавшую пачками херишь. Но я, так и не научившийся скакать по-ковбойски, Всё равно въеду в рай в твоём облачном войске.
Кому писать, Гомер? Ты спишь уже давно, Прах праха твоего развеял буйный ветер. Тебе там хорошо, а здесь опять темно. И кажется, что ночь - уже на целом свете.
Да, парадокс, Гомер: «на свете - ночь!» И что? Ты прожил жизнь во тьме, творя на радость стаду. А я лишь пять часов писал совсем не то, И ною, что темно, и никому не надо.
Ты говоришь «поспи»? Да не смеши меня! Не деться никуда из этой домовины. Бессонница, Гомер! Тугая простыня. Я дописал стишок едва до половины...
Две недели тёплая погода. Ветер нежно шепчет: "Ты учти: Просто изменилось время года. В остальном - всё так же!" Ну... почти... Узы хоть прочны, но тоньше нити, И светло, но больше нет тепла. Я не понимаю, объясните: Осень, что ли, насовсем пришла?
Жизнь вегетарьянна и кошерна, И давно не закипает кровь. Я бы успокоился, наверно, Только почему-то вновь и вновь Крутится с ВК или Ютьюба На репите сутки в голове: "У меня пересыхают губы От одной лишь мысли о тебе".
Небо дышит хрипло, тяжко, как астматик. Лето может быть свободно - прибыл сменщик. Не додав тепла, да и загара, кстати, Солнце прячется, как злостный алиментщик.
Где найти нам осень нежную такую, Чтобы без хандры и депры , - неизвестно. Вот унылый гастарбайтер, он тоскует. У него в родном Шымкенте есть невеста.
«Наплевать, что все начальники ворюги!» Он идёт себе в оранжевом жилете И от мэрии далёко, и от вьюги. И мечтает только о one-way ticket’е.
На районе всё спокойно, как в Багдаде. Я с биноклем у окна, в плену у тлена. Если так весь вечер просидишь в засаде, То дождёшься «выше локтя и колена».
Ветра нет, но небо серо и уныло. Вот и осень, всё прохладней вечерами. По TV идёт одно сплошное мыло - Вечный спор между блядями и ворами.
спрятаться в норку поджав к голове колени мёртво лежать молчать не искать смысла где-то в нью-йорке бодро поёт маккартни где-то в мозгу моём овцами скачут числа
милые числа овцы мои бараны вас то четыреста то восемь тысяч двести где-то в нью-йорке люди хлопают полу форточкой хлопает ветер в такт песне
дует по всей земле метёт выдувает ду ит ёрселф избавься от всей отары кто-то в нью-йорке юзает новый гибсон я не могу заплатить за ремонт гитары
днём не играю начал уже стемнело но всё длинней и длиннее долгие ночи овцы мои бараны не разбегайтесь вы мне как раз сейчас пригодитесь очень
Мой старый товарищ попросил меня опубликовать это заявление. Для него это очень важно. Важно и для гумилёвоведов. Выполняю его просьбу.
Внимание! В Бежецке закончился традиционный Гумилёвский фестиваль. На этот раз гостями фестиваля стали внук поэта-акмеиста Михаила Зенкевича - Сергей Зенкевич, внучка поэта акмеиста Владимира Нарбута. И родной племянник Павла Лукницкого Венеамин Лукницкий и его дочь Надежда. Последняя выступила с сенсационным разоблачением называющей себя Медведко-Лукницкой. Вот это сообщение озвученное для СМИ на фестивале:
"Осмотрев экспонаты выставки Н.Гумилёва и стенды Дома-поэтов в Градницах мы были удивлены, что вещи Лукницких поступили от Медведко-Лукницкой. Поэтому официально заявляем: Мы, представители рода Лукницких, племянник Павла Николаевича, Вениамин Андреевич Лукницкий и я его дочь Надежда Вениаминовна Лукницкая хотим официально заявить, что Ольга Леонидовна Медведко, именуемая иногда Медведко-Лукницкая никакого отношения к Лукницким никогда не имела и использует нашу фамилию для собственного пиара не законно. Она также не является правообладателем вещей ни Павла Николаевича Лукницкого, ни его сына Сергея Павловича Лукницкого, что доказано решением Гагаринского районного суда г. Москвы от 16. 11. 2010 года по которому признано право: Лукницкого Вениамина Андреевича, Лукницкого Леонида Андреевича и Лукницкого Николая Кирилловича на наследственное имущество Лукницкого Сергея Павловича. Прошу это учесть при обращении Медведко Ольги Леонидовны в разные инстанции".